Сергий Радонежский
Повесть для кино
(фрагменты)
Автор
Юрий Москалёв
Смоленск 2008
Предисловие автора
Лет двадцать назад в одном литературном журнале (если мне не изменяет память, в «Октябре») были опубликованы отрывки прозаического произведения Владимира Высоцкого, форму которого он определил как «повесть для кино». Мне врезалось это определение в память, поскольку долго раздумывал: «Понятно, что это не сценарий, но почему не просто “повесть”, а “повесть для кино”?» В процессе работы над этим произведением о Сергии Радонежском я нашёл для себя ответ на этот вопрос.
Наверное, в той незаконченной повести Высоцкого есть какие-то признаки того, что отличает художественную прозу от прозы, написанной специально для кинорежиссёров. «Наверное», потому что совсем не помню тот текст, но думаю, что Владимир Семёнович, определяя текст как «повесть для кино», сделал акцент не на этих признаках. Прежде всего на том, что хотел бы не рецензию о достоинствах и недостатках своего литературного произведения увидеть, а фильм, по нему снятый. Он как бы говорит критикам: «Я не прозаик, а человек от кино. Не судите строго. Только постарайтесь увидеть будущий фильм в этом…» Но это лично моё мнение, с которым, разумеется, можно не соглашаться. Но вот свою повесть о Сергии Радонежском я хотел бы защитить именно так: «Я не прозаик. Только постарайтесь увидеть будущий фильм в этом».
Могут спросить: «Зачем нужен такой фильм?» Не буду рассуждать лишний раз о высшем предназначении искусства. На эту тему сказано немало. Но, пожалуй, ещё раз следует обратить внимание на тот факт, что все без исключения основные виды русского искусства – живопись, музыка, литература – предлагают и делают доступными прекрасные образцы чисто религиозного творчества, а русский кинематограф, да и театр тоже, этого почему-то не делают. Если посмотреть, к примеру, на Индию, то там видим по-настоящему большой выбор кинофильмов религиозного содержания. У них есть выдержанная в особой сердечной эстетике 94-серийная «Махабхарата», есть «Святой Тукарам», «Туласи Дас», «Малик», фильмы, посвящённые всем их великим духовным Учителям... Знаю также, что религиозные праздники даже в деревнях там не обходятся без театральных постановок о духовных подвижниках и космических богах, выражающих различные аспекты высшей природы вселенской жизни, или Всевышнего. Наверняка большая такая работа проделана в мусульманских странах. Кое-что, хотя намного меньше, сделано на Западе. Но русский кинематограф и театр в этом смысле явно не впереди. Разумеется, глупо спорить с той точкой зрения, что духовный свет универсален и вездесущ, что он проявляется нередко лучше через произведения искусства, которые конфессиональными не назовёшь. Да, пусть таких фильмов, которые снимал, например, Андрей Тарковский, будет больше! Но почему не снимать фильмы, в которых главный герой – по-настоящему святой человек? Почему не показывать зрителю высшие образцы праведности? Лучший футболист двора, несомненно, вдохновляет заниматься футболом других соседей-мальчишек. Но ведь до него играл в футбол Пеле, Йохан Круифф, сейчас играют Рональдиньо, Роналду, Ибрагимович, Месси… И раньше или позже те, кто всерьёз решил заниматься футболом, должны будут познакомиться с игрой великих футболистов. Да, зритель вдохновляется, когда видит в кино честного милиционера или кающегося разбойника. Но ведь жили и живут те, кто достиг в победе над своими слабостями и в проявлении божественных качеств несравненно большего. Духовный свет вездесущ, но в чём-то его проявлено больше, а в чём-то меньше. Лично мне намного легче ощутить в себе духовную радость, когда созерцаю полнолуние или восход, чем когда смотрю на бак с мусором. Также по-разному реагирую на разные произведения искусства. По-моему, намного легче настроиться на духовную волну, когда смотришь на икону, нежели пускай даже на самое прекрасное, в высшей степени профессиональное изображение огурца, трактора или табуретки.
«Кино – не лист бумаги. Его производство стоит больших денег, и деньги должны возвращаться после проката», – говорят профессионалы от кино. Но вот, к примеру, «Маленький Будда» Бертолуччи. Разве этот фильм не окупился? Наверное, он не принёс тех же доходов, что «Титаник», – ну и что с того? Или «Андрей Рублёв» не окупился? Если прокат фильма вернул затраты (зарплаты работникам и актёрам, аренда помещений и техники и пр.) и получил небольшой доход, разве его нельзя считать успешным? Почему успехом должно считаться только то, что приносит голливудские доходы? На самом деле достаточно громкого имени режиссёра, чтобы зритель пошёл на фильм или купил DVD. А в ряде случаев достаточно и звонкого названия. Помню, несколько лет назад с большим желанием откликнулся на предложение посмотреть фильм «Жанна Д’Арк», и я не задался вопросом, кто режиссёр. Так что не так уж и обязательно приглашать на съёмки религиозного фильма актёров, требующих большие зарплаты, и создавать дорогие декорации. Та же 94-серийная индийская «Махабхарата» снята совсем незатратно, но успех в Индии имела колоссальный (подобный телесериалам, которые, кстати, также снимаются незатратно). Кроме того, религиозные люди знают, что, когда пытаешься искренне и молитвенно осуществить нужное дело, случаются чудеса. Если говорить о деньгах, то на свете всегда были богатые меценаты. На их средства не раз строились храмы и другие «некоммерческие» проекты осуществлялись. Простые люди тоже нередко сдают пожертвования, когда убеждены в необходимости того или иного дела. И неужели у России нет денег на экранизацию жизнеописаний Сергия Радонежского, Серафима Саровского и других истинных святых? Не могу я поверить и в то, что Россия не пойдёт на премьеру таких фильмов, особенно если эту премьеру устроить на Пасху или на Рождество и прорекламировать её через программу «Время». И, конечно, многие приобретут DVD с этими фильмами, как приобретают люди иконы и разного рода религиозные предметы. А если пара человек расскажет в программе Малахова, как изменилась их жизнь к лучшему после просмотра этого фильма (а разные чудеса и изменения с некоторыми людьми наверняка будут происходить), то проект может стать по-настоящему коммерческим.
Распространено мнение, что светским актёрам и режиссёрам не по силам поставить духовный фильм. По-моему, это глупость. Уверен, есть немало актёров и режиссёров (других творческих людей), которые очень восприимчивы к духовному свету. Да и сама способность к творчеству, к отождествлению с разными характерами, образами – не духовный ли свет в человеке? Написал же Кристофер Ишервуд, довольно скандальный писатель, немного помедитировав, просто замечательную не только с литературной, но и с духовной точки зрения книгу «Рамакришна и его ученики». А если считать, что делать постановки на духовные темы имеют право только полностью просветлённые, подобные Христу и Будде, то, наверное, пройдут тысячелетия, прежде чем мы увидим такие театральные постановки и кинофильмы от русских режиссёров и актёров. Кстати, Смоленский камерный театр поставил недавно «Рамаяну». Не знаю, как бы к этой постановке отнеслись строгие последователи Рамы, но вот смоленские любители театра спектаклю искренне аплодировали.
Не хочу сказать этим произведением «Сергий Радонежский» (а я строго придерживался канонического текста Епифания Премудрого, лишь слегка расцвечивая его описание жизни святого Сергия работой своего воображения), что аскетизм – идеал человеческого существования. Хотя кому-то на какое-то время аскеза и помогает на пути к Истине. Я согласен с теми религиозными мыслителями, которые видят в жизни Сергия Радонежского и других святых-аскетов послание о непривязанности, а не об умерщвлении всего телесного. Покой, равновесие, радостность, стремление к превосхождению себя, уверенность, простота, ясность ума, скромность, чистота, искренность, восприимчивость к тонкой красоте жизни – вот основные качества истинно духовного человека. И ещё – непривязанность. Непривязанность – это не равнодушие. Непривязанность совместима со служением миру, потому что высшая Воля, или Воля Бога, проявляется многообразно, не ограничиваясь в жизни людей созерцательностью и бездействием, любимыми многими искателями духовного. Например, эта Воля может состоять в том, чтобы искатель защищал свою Родину от завоевателей, освобождал её от невежества. По-моему, непривязанность – это когда с любовью и самоотдачей, но бескорыстно, без тех или иных эгоистических требований служишь всему лучшему, что есть в твоих близких, в твоей стране, в мире в целом. И на примере жизни святых мы видим, что можно оставаться Человеком, оставаться счастливым, благодарным и благородным при любых обстоятельствах. Надо только усерднее учиться быть в контакте со своим духовным сердцем, где душа, или подлинное «я», или подлинное удовлетворение пребывает. А что мы ищем, если не удовлетворение?
Фрагменты повести "Сергий Радонежский"
Пересвет с тяжёлым сердцем смотрит на тёмное войско монголов. Знобит: солнце из-за быстро бегущих облаков не успевает нагревать кольчугу и латы. Богатырь терзается: “Как могу рубить их?” Прежде монголы были на одно лицо. Он, понятно, видел, что они разные, но как-то смутно. Они были другими настолько, что не хотелось понять их. Хотелось смотреть на них как на одного человека, враждебного и бездушного. И, не замечая того, он подчинялся этому желанию. Но сейчас остро чувствовал, что они такие же Божьи создания, как он сам и его братья-ратники, что у каждого своя особая душа и жизнь. “У них есть жёны и дети, – стал размышлять Пересвет. – Наверное, среди них есть и те, кто небесно мыслит и горячо Бога возлюбил, хоть и по-басурмански”. Руки отнимались, а огонь борьбы гас. “Неужто без брани нельзя?” – в который раз он вопрошал Преподобного. И снова вспыхивает в его памяти образ Сергия, и снова слышит внушённые слова Учителя: “Не янства и злата ради биться будешь – дабы Русь духом воспрянула! Не будь одержим страстью брани. Малодушием тем паче. Будь ратником от Господа!”
“Пересвет, сразишься с Челубеем? – вернули из мечты его слова князя Дмитрия. – Одолеешь – одолеем и мы, нет – тяжко будет”.
Заржал поставленный на дыбы конь, пускается вскачь под воинственные крики дружины, будто догнать стремясь наконечник копья, нацеленного на противника. Вдруг Пересвета, как огнём, полоснуло, и всё разом темнеет. А затем с воздуха он видит пронзённое копьём своё тело, лежащее на земле. Неподалеку же склоняется конь противника к безжизненно лежащему на земле хозяину…
***
Жизнь Пересвету к сорока годам опостылела. Друзья и соседи его не понимали: "Добрая жена, достаток, как воин велик... Чего ещё надобно?" Но он всё чаще и тяжелее хандрил, остро чувствуя ложь и бессмысленность всего, что делает, говорит, видит и слышит. Вкус радости перестал приходить даже по зову памяти. Образы беззаботного отрочества и весёлых удачливых молодецких лет не грели и не влекли сердце богатыря. Сверлила совесть: "Жизнь проходит, а за плечами одни грехи...". Прежде сторонился хмельного, но последние годы без медовухи и браги и дня не проходило. Однажды прослышал об отце Сергии. Двое путников рассказывали, что "поистине чудеса творит", но главное – утешение находит "всяк, к нему приходящий". Мысль постричься в монахи на послушание к Сергию стала иногда веселить ум. Но вскоре увидел, что вместе с собой она приносит надежду. Решение пришло в рассветный час... Не спалось и хотелось молиться, и после молитвы с удивлением спрашивал себя: "Чего выжидаю?" Сердце застучало с ликованием!
Одной встречи со старцем было достаточно, чтобы ушли последние сомнения. Нет, зримых чудес ему явлено не было. Но во время беседы, мудрой и мягкой ("словно его борода с проседью", – мелькнуло в голове Пересвета глупое сравнение), появились покой и радость – так бывало в детстве на коленях у матери. А вечером, любуясь закатом, зарыдал. Но не так, как ревут от потерь, боли или стыда за себя, а как при освобождении от несносной муки, терзавшей на пути к заветной цели. "Отче, я вернулся!" – шептал и кричал он рубиновому солнцу.
Молитвы, труды от зари до заката, борьба с искушениями... Суровая внешне монастырская жизнь переживалась внутри как обильная, питательная... Ум был охвачен убеждением верности выбора, видением стоящей цели, а в сердце ежечасно проступал нектар благодати. И что ещё человеку надо?
***
Лучи восходящего солнца золотят келью Сергия. Лик Спасителя на иконе светится, и всем телом старец ощущает чистейшую радость. Она протекает в нём подобно весеннему ручью, оживляющему окоченевшую от зимы землю. Время молитвы истекает, но отходить от алтаря ему совсем не хочется. Царит безмолвие. Безмолвие вовне и внутри тела. Оно захватывает с какой-то исполненной покоя силой, будто течение большой воды, и увлекает войти в самую глубину сердца. Сергий почти не дышит, стараясь яснее вслушаться и всмотреться в эту Тишину. Даже небесные мысли сейчас казались помехой. Радость становится всё ощутимее. Порою святой чувствует себя самой этой радостью, совсем забывая о телесном, и вместо алтаря созерцает лишь серебристый свет. Следом в сердце входит благодарность, и от неё зашепталось: "Я Твой, Господи, каждое мгновение – Твой! Навеки Твой!" Внезапно для себя, оставаясь в Свете, печально вопросил: "Отчего, Господи, так мало алчущих Тебя? Бранятся из жадности по смерду и горечи, а Твою Благодать отвергают..." И тут видит птиц лучезарных в небе своего оконца. Их летят тысячи. Как снежинки, они серебрятся в лучах зари.
"Сергий! – слышится голос. – Сергий! Ты молишься о чадах твоих. Посмотри же, сколько иноков во имя Святой Троицы собираются в твою обитель. Так же, как ты видишь сих птиц, так умножится число учеников твоих, и после смерти твоей обитель не оскудеет. И так чудесно и различно будут они украшены добродетелями, во всём желая следовать тебе".
"Неисповедимы пути Господни, – в который раз удивился Сергий. Он любил после таких видений божественных задуматься о своей необычайной жизни, "ведомой Рукой Божией". – Как мог слабый умом, робкий мальчик Варфоломей сделать выбор сей? Правда, мама не уставала рассказывать, что ещё до рождения моего были знаки особые..."
Воспоминания Сергия
Мария останавливается по обычаю с прочими жёнами в притворе, ожидая литургию. Перед чтением Евангелия вдруг младенец вскричал у неё в чреве. Кричит так, что многие ужасаются. В начале Херувимской песни вторично кричит, и Марии становится страшно. Когда же священник возгласил: "Святая святым", – в третий раз вскричал младенец, а она расплакалась. Женщины пожелали видеть младенца. "Младенец внутри", – открывается Мария.
***
- Кирилл, не захворал ли, чай, наш Варфоломей? – взволнованно с младенцем на руках обращается Мария к вошедшему в дом мужу. – Совсем от груди отказывается...
- Так ведь пятница сегодня. Запамятовала, что ли? Сия хворь у него каждую пятницу случается. Видно, монахом наш Варфоломей станет, раз с младенчества заветы церковные чтит.
***
- Варфоломей, прочти нам вслух то, что написал, – властно приказывает учитель съёжившемуся от стыда и страха мальчику.
Ёрзают и хихикают одноклассники, предвкушая зрелище унижения глупого сверстника.
- Простите меня, учитель, но у меня опять не получилось. Не запоминаю я...
- Тебе снова придётся постоять коленями на горохе. Се поможет голове твоей.
- Мамочка! – рыдая, бросается в объятия Марии Варфоломей. – Позволь не ходить мне в школу! Не даётся мне учёба! Учитель гневается, и все мальчики смеются!
- Не горюй. От Отца Светов свыше сходит всякое деяние благое и всякий дар свершений. Он учит тебя смирению, чтобы ты не возгордился. Когда готов будешь, даст Он тебе знания.
***
Варфоломей в одиночестве бродит по полям и по лесу. Вдруг под дубом видит черноризца. Коленопреклоненный старец молится, и в его глазах сияют слёзы. Старец будто не замечает с любопытством глядящего на него Варфоломея, а затем неожиданно заговаривает:
- Чего тебе надобно, чадо?
- Учусь грамоте, а не умею... – вырывается у Варфоломея, хотя тут же смущается от своей жалобы: "О том ли со святым говорю?"
Старец возносит молитву и протягивает мальчику часть просфоры:
- Се даётся в знамение благости Божией и разумения Святого Писания. Если веруешь, больше сил узришь; о грамоте же не скорби, ибо от сего дни даст тебе Господь разум грамоты паче братьёв и сверстников твоих.
Кланяется Варфоломей и, не зная, как продолжить разговор, говорит:
- Святой старец, посети родителей моих.
- Трапеза у нас скудная: не ждали мы гостей, – оправдываясь, суетливо накрывает на стол Мария.
- Не нужно ничего... – попытался успокоить её монах.
- Нет, нет, я не могу так, чтоб гости голодные от нас уходили.
Старец молится и ест:
- Нечасто мне такую вкусную пищу Господь посылает!
- Да что вы, святой отец... Всё на скорую руку... Дом большой, дети, хозяйство... не до стряпни...
- А как нынче в Ростове? – обращается старец к Кириллу, смущённому появлением в доме столь необычного гостя и не знавшему, о чём заговорить с набожным человеком. – Терпима ли дань?
- Не спрашивайте, – оживился задетый за наболевшее отец Варфоломея, – ибо при вас не- хорошо браниться. Иных слов, кроме бесовских, об этих вельможах московских у меня нет... Самому-то мне мало что нужно. А вот сыновей на ноги важно поставить. Трое их у меня...
- Но ведь Русь большая: можно не только в Ростове жить, – отвечает монах.
- Да куда нам уехать? Привычно нам здесь, нас все знают, и мы всех...
- Но через год и на другом месте привыкнете. Важно одно: Дух Господний не потерять.
- Что посоветуете нам о чадах наших, святой отец? – нарушает вдруг воцарившееся молчание Мария.
- Без советов моих всё знаете: молитва, труд и грамота. Но о младшем скажу... Надлежит сыну сделаться обителью Пресвятой Троицы, дабы многих привести вслед себе к уразумению Божественных Заповедей.
***
- Мама, учитель меня нынче хвалил и ставил другим в пример мою грамоту! – радостно кричит Варфоломей с порога, вернувшись из школы.
- Ну, не бахвалься. Всё от Господа, и Его благодарить надлежит.
Варфоломей кивает головой, сразу соглашаясь, поворачивается к образам и начинает молиться. Мать, чтобы не мешать, выходит в сени, решая сходить за водой. Вернувшись снова в дом, изумляется: сын на коленях стоит перед иконой, как окаменелый.
- Стряпня стынет, милый, – мягко говорит она.
Варфоломей вздрагивает, будто его напугали, резко окликнув, и недовольно бурчит:
- Аль не помнишь? По средам и пятницам пощусь.
- Ты ещё растёшь: тебе есть нужно!
- Не ты ли говорила мне, что ещё в колыбели постился? Зная это, могу ли сейчас не принуждать воспрянуть к Богу, чтобы он избавил меня от грехов?
- Тебе же 12 лет! Какие у тебя грехи?
- Перестань, мама, тебя увлекает естественная любовь твоя к детям своим, не слышала ли ты в Писании, что никто не чист пред Богом?!
Юношество. Варфоломей и его брат Степан уходят в отшельничество.
- Чудно-то как, Варфоломей! И от Радонежа недалече, пожалуй, и тридцати вёрст не будет. Главное – речка рядом.
- Кочурой зовётся. Ну что ж, Стефан, коли нравится тебе, то здесь и поставим два сруба: церквушку и жилище.
***
От крапивного супа его просто тошнит, тело зябнет, а сердце как затвердело и даже не страшится волчьего воя, умноженного свистом мокрого октябрьского ветра. Стефан с тоской смотрит на коптящую лучину. Бесовское раздражение на брата – вот и всё, что ощущает в себе. Ни потребности в мольбе, ни тем более радости – как и не было. И от осознания своей слабости становится ещё хуже. Раньше не позволял себе отрывать брата от молитвы, но сейчас мимолётный взгляд на его блаженное лицо как будто разжал пружину злости, и Стефан почти с криком заговорил: “Зачем?! Надобно ли гноить себя, чтобы к Отцу идти?! Я ухожу, ибо вижу: неправилен сей путь”. Варфоломей морщится. Его всегда ранило, если что-то грубое прерывало хорошую молитву. В вопросе же Стефана, в его голосе слышались лишь злость и душевный упадок, а никак не порыв к Истине. Варфоломей молчит, нащупал нити оборванной молитвы и продолжил нашептывать её. Стефану становится нестерпимо стыдно. Он не может здесь больше оставаться. Он был старше Варфоломея и всегда ощущал своё старшинство. Ему всегда казалось, что он ведёт брата, что воспитание брата было делом не только родителей, но и его. А Варфоломей не возражал: был исполнителен и всегда внимательно, а нередко восхищённо слушал его речи и наставления. Но здесь, в пустыне, он ясно увидел своё отставание. Варфоломей был неутомим и искренен совершенно. Поначалу получалось, хотя и с большим усилием, быть на равных с ним в труде и поклонении. Но как похолодало – что-то надломилось. Куда-то пропали и воля к труду, и глад по небесному. Телесные терзания, стыд от поражения, страх и вой отчаяния, подобный волчьему, – вот и всё, что чувствовал. Тёплая и сытная жизнь в Радонеже у брата Петра, на которую раньше свысока глядел, теперь виделась спасением, а пустынь стала казаться сущим адом.
Варфоломей давно заметил терзания брата, но, как успокоить его, не знал. Чувствовал, что наилучшее – хранить молчание, не подавая вида, что видишь его трудности. Он и сам испытывал те же самые трудности, но на силе молитвы всегда удавалось подняться, вознестись над ними, подолгу оставаться в небе своего сердца, а когда отходил от алтаря для трудов, трудностей уже не было. Да и сам труд был настоящей целебной силой, от которой уходили всякие душевные недуги и искушения. Но советовать Стефану не мог. И не оттого, что боялся задеть его гордость, а оттого, что не хотел даже думать о том, что оказался сильнее брата. Эту мысль он прогонял, будто муху, понимая, что лишь Господь ведает, кто выше, а кто ниже, и что успех может даваться слабым для воодушевления, а неудача сильным для усмирения. И даже так вслух рассуждать не мог при брате, который напряжён был, подобно натянутой стрелой тетиве. Сейчас же молчание – как масло в огонь.
- Твоя правда, Стефан. Тело нельзя мучить. И, видно, вскоре за тобой последую. Но пока я должен оставаться: не всё здесь для себя уяснил.
***
С самого утра Варфоломею нездоровится: болит живот, одолевает слабость… За порогом вьюга. Из еды – только отвар хвойный да краюха старого хлеба. Он погасил лучину, решив прилечь раньше обычного. Но какая-то тревога, закравшаяся в его сердце, не позволяла ему уснуть.
Жуткий звериный стон, скрежет зубов и дьявольский хохот заставляют Сергия резко встать с лежанки. В окна смотрят безобразные клыкастые морды, а из стен со всех сторон ползут змеи, чёрные и шипящие. Варфоломей воспылал в молитве. Вся изба наполняется гадами, готовыми вонзиться в него, но не смевшими приблизиться. Как будто стена невидимая не даёт им ходу. Сипло, громко и зловонно нечисть заговорила: «Отыди, отыди скорее от места сего! Что хочешь обрести здесь? Вот и звери плотоядные рыщут вокруг тебя, алчущие растерзать тебя, беги немедленно!» Варфоломей, не отвечая, продолжает молиться. И вдруг свет в избе вспыхивает. Ни зари, ни лучины, никакого другого светила видимого нет. Свет сияет сам по себе, а тьма исчезла.
***
«Да воскреснет Бог и да расточатся враги Его… Да воскреснет Бог и да расточатся враги его… Да воскреснет Бог и да расточатся враги Его…» – шепчет и шепчет Варфоломей, глядя на икону и стараясь не смотреть на сатану и его полчища, идущие в церковницу сквозь расступившуюся стену. Несколько бесов приближаются к Варфоломею и замахиваются ножами и трезубцами над ним, но Варфоломей, не пугаясь, продолжает молиться. Внезапно вся нечисть исчезает.
***
Месяц и звёзды тускло светят сквозь оконце церковницы. Неприкрытая дверь поскрипывает от порывов ветра. Лучина освещает страницы Писания, которое читает Варфоломей. Стук распахнутой резким ветром двери, и лучина гаснет. Не найдя, чем зажечь её снова, Варфоломей начинает молиться. И тут засияла светом книга, и, почти не удивляясь, Варфоломей продолжил читать.
***
«Косолапый ты мой…» – Варфоломей осторожно подаёт с руки краюху хлеба голодному и ослабшему зверю, лежавшему у порога его избы. Медведь ест и позволяет себя погладить. С этого дня они подружились. Медведь стал часто наведываться, чтобы полакомиться с руки ласкового отшельника. А как-то осенью он приходит с медведицей и медвежатами, в зубах сжимая по боровику. Подходят к отшельнику и кладут грибы у его ног. «Ах ты мой Учитель! – радостно отзывается Варфоломей. – Сим учишь, что, делясь и отдавая, мы преумножаем». Медведь в ответ миролюбиво рычит и встаёт на задние лапы.
***
«Даётся тебе имя Сергий. Чадо, я ухожу, тебя же предаю в Руки Божьи. Распространит Бог здесь обитель великую и преславную», – сказав эти слова, священноинок Митрофан совершает обряд пострижения.
Разговор в деревне
- Слыхали? В Маковце на Кочуре инок поселился. С медведями разговаривает и не ест ничего.
- Да ну?!
- Вот те крест! Фёдор, брат мой, своими глазами видел. В лютый холод – почти без одёжи. Святой, а?
- Поди, излечить может и бесов прогнать? Попроси Фёдора отвести к иноку меня с племянником. Худает чадо на глазах, не ест ничего...
***
Сильвестр Обнорский уже не раз слышал разговоры о святом с Маковца. И сегодня он окончательно решил пойти к тому в пустынь, чтобы посвятить себя Богу. Сергий порадовался и сказал: «Приемлю тебя. Не бойся же. Я верю, веруй и ты, что Господь не предаст тебя до конца искушёнными быть против сил твоих. Ныне печалью исполнены будем, а завтра печаль наша радостью будет и преизбудет, и никто не сможет взять радости нашей. Дерзай, дерзай, Божий человек!»
***
«Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет Воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь? И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого», – помолившись так, братья начинают есть.
- Славная уха получилась. Мефодий.
- Кабы не твоя рыба, Фёдор, и не было бы ничего.
- Не скромничай. Был бы грибной с овощами, что тоже неплохо, – сказал Дионисий, ломая кусок хлеба и облизывая деревянную ложку.
- Исаакий, – обратился к иноку Сергий, – потрудишься сегодня на огороде? Мне надобно послужить по-иному: Макарию избу срубить. Кто сегодня свечи катает?
- Симон.
- А где Михей?
- Он икону пишет. Так увлёкся, что про завтрак забыл.
- Нехорошо. Надо ему в келью принести.
***
- Нас много стало, Сергий. Нам игумен нужен. И кто же, если не ты, повести нас за собой может?
- Желание игуменства, Сильвестр, есть начало и корень властолюбия. Пусть игуменом нашим будет тот, кто старше и мудрее. Попросим Митрофана, постригшего меня в монахи.
***
Перламутровое сияние широкой каймой обрамляет полную белую луну и вместе со звёздами сверкает, отражаясь в теченье Кочуры. Где-то неподалёку ухает филин, а в душистых травах стрекочут насекомые. Сергий любил молчаливо внимать красе и звукам ночного леса у реки. В такие моменты созерцания у него появлялось чувство, что луна и звёзды, журчанье воды и аромат цветов – вся эта наружная прелесть и сладостность истекает из его сердца, из некоего истока в нём, которому наиболее подходит имя Радость. «Без неё ничего не увидишь истинно, – стал размышлять Сергий. – Красоту видит небесное в нас или, можно сказать, наружная красота – отблеск небесного, которое нам дано видеть и чувствовать в себе. В иные часы, когда только телом себя чуешь, красота ведь и не восхищает вовсе. Ежели души не чуешь, то луна, река, солнце закатное или поутру, птицы парящие, иконы и храмы... вся необыкновенность рукотворная и Божья – не более чем привычные виды природные и предметы житейские. Покажи волку икону совершенную или злато, каменья княжьи – обнюхает и пойдёт мясо искать. «Царство небесное – внутри сердца. Но пора возвращаться: братьям вода нужна».
***
- Зачем, Сергий, так далеко от воды живём? Неудобно. Людей в обителе уже немало, дел много, и воды недостаёт, – выразил общую жалобу Сильвестр, когда подходили с водой от реки к своему поселению.
- Я хотел один безмолвствовать на месте сем. Богу же угодно было воздвигнуть здесь обитель. Верно, одному мне хватало... Да и люблю по воду ходить: негоже, чтобы леность телом овладевала. Но дерзайте, молитесь! Если Он непокорным людям воду источил из камня в пустыне, то разве вас, служащих Ему, презреет?
Затем спускается в овраг, отыскивает влажное место, воздевает руки к небу, чертит крест, и – о чудо! – забил источник!
***
Мокрый снег тут же тает, опускаясь на землю, делая всё сырым и знобливым. Даниил лежит на лежанке, слушая треск дров в печи. Стук в дверь заставляет его подняться. На крыльце стоит Сергий.
- Слыхал, Даниил, хочешь пристроить сени к своей келье? Я их срублю, чтобы руки мои не были праздны.
- Весьма желаю сего и ожидаю древодела из села. Но как поручить тебе дело, пожалуй, запросишь с меня дорого?
- Работа дорого не обойдётся тебе. Мне хочется немного хлеба.
- Он у меня гнилой.
- Это ничего: я уже три дня ничего не ел и проголодался.
- Вот, возьми, а больше не взыщи.
- Довольно, мне сего – с избытком. Но побереги до девятого часа: я не беру платы прежде работы.
Работает Сергий без устали, красиво и с улыбкой, лишь иногда прося помощи у Даниила. Очень скоро, как начал распиливать и тесать брёвна, появилось солнце, утеплив воздух, и зачивкали птицы.
- Не сиди без дела, Даниил, перепиши на бересту что-нибудь из Библии. Вечером почитаю.
Новые сени пахнут древесной свежестью и смолой. Лучина освещает счастливое лицо игумена, жующего заработанный хлеб и запивающего его водой. Даниил там же, в сенях, читает с бересты: «Моя пища есть творить Волю Пославшего Меня и совершить дело Его... Говорящий сам от себя ищет славы себе; а кто ищет славу Пославшему Его, тот истинен, и нет неправды в нём... Кто ходит днём, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего, а кто ночью ходит, спотыкается. Потому что нет света с ним...»
***
- Не дело, владыко, – который день без еды. Нет сил даже на молитву. Доколе будешь возбранять нам ходить за подаянием?
- Даниил, жить надо за счёт своего труда.
- Потерпим ещё ночь, а завтра уйдём отсюда, чтобы не умереть с голоду.
- Святые и не то терпели. Помянём Христа, сказавшего: «Посмотрите на птиц небесных, которые не сеют, не жнут, ни в житницы не собирают, но Отец Небесный питает их. Если же Он птиц питает, неужели нас не может прокормить? Необходимо потерпеть, а мы нетерпеливы. Не хотим претерпеть небольшого искушения, приключившегося с нами. Если бы с благодарностью приняли его, то великую пользу принесло бы оно вам. Ведь золото обязательно огнём испытывается».
Сегодня ненадолго претерпели оскудение, завтра же настанет преизобилование всех благ. Благодать Божия не без искушений бывает, по скорби же радости ожидаем. Сказано: вечером водворится плач, а заутро – радость.
Солнечное утро ранней весной. Братья, безрадостные от голода, молятся без всякого пыла. Сергий улыбается. Громкий стук в ворота: «Вам тут хлебы привезли. Какой-то незнакомец жалует».
Чего только не было: и мука, и мёд, и зерно, и рыба сушёная – всего не перечесть, много телег. Монахи возликовали: «Этого надолго хватит!» А когда ели, смущались смотреть на игумена.
***
- Горит весь, батюшка, бредит! Ничего не помогает, – рыдает Марфа, уткнувшись в рукав рубахи мужа, пришедшего с работы.
- Не горюй. Слыхала о Сергии? Говорят, нет хвори, чтобы не мог излечить! – успокоил супругу и себя Михайло. И тут же, завернув 5-летнего сына в льняное покрывало, берёт его на руки и спешно выходит.
Двадцать вёрст несёт без отдыха, а когда вошёл в монастырское поселение, сын был уже мёртвый. Склоняется, кладёт тело у ног Сергия и зарыдал:
- Прости, прости, сына, дурня, отца твоего. Поверил в чудо, а тебя уморил дорогой долгой.
Да лучше бы он дома умер! – вдруг, обозлившись, закричал он на Сергия.
Монахи отвели Михайло в сторону, а Сергий стал молиться.
«Отец, ожило чадо твоё!»
***
Боярин Павел дожёвывает зайца, запивая его квасом. Вдруг в глазах его появляется испуг, а затем дикая злость. Он залаял, зарычал, а затем со странным хохотом выбежал из дому.
«Боже, спаси и сохрани, опять!» – запричитали домашние.
Боярин стоит на четвереньках и по-волчьи воет.
«Папа, папа, перестань!»
Боярин оскалился и угрожающе рычит. Домашние окружают его и связывают, словно кабана.
«Надо показать его Сергию», – решают на семейном совете.
Везут к монастырю. При приближении Павел начинает вопить. Родственники успокаивают, подводят к старцу. Но, когда Сергий окроплять святой водой начал и окрещать крестом, бесноватый вырывается из рук, держащих его, с криком «Горю, горю!» и бросается в лужу, а в ней затихает.
«Что это было? –- вдруг спрашивает он. – Пламя от креста? Почему мы здесь?»
В глазах его появляется прежнее человеческое, а звериность из них уходит.
***
- Пособи, владыко: скажи Петру вернуть деньги за борова. Сперва говорил, что нет денег, а вчера сказал, что ничего не должен мне. Но ведь борова моего забрал. Пусть хотя бы борова моего отдаст.
- Не горюй. Поговорю я с соседом твоим, – отвечает Сергий и благословляет бедняка.
Сытно отобедав, Пётр прилёг подремать.
- Пётр, верни долг Ивану. Голодно же человеку, а ты ведь не беден.
Пётр вздрагивает и выпячивает свои сонные, маслянистые, немигающие, как у рыбы, глаза на из ниоткуда появившегося монаха. Сергий повторяет сказанное. Говорит мягко, вежливо, с готовностью выслушать возражения. «Каюсь, каюсь, батюшка, – падает вдруг в ноги должник. – Поверь, сам без хлеба сижу, детей кормить нечем». Из-за дверей выглядывает упитанный сын. В одной руке у него кусок курицы, а в другой кружка молока. «Но обещаю в ближайшие дни отдать долг, чего бы мне это ни стоило», – продолжает каяться Пётр. Сергий благословляет его.
«Вот Ванька пёс! Жаловаться вздумал! – злобно произнёс Пётр, как только вышел из избы Сергий. – Шиш тебе, Ванёк». Затем Пётр резко вырывает у сына кружку с молоком и жадно пьёт, проливая его себе на бороду.
На следующий день, зайдя в свой хлев, Пётр воротит нос от зловония и видит, что боров мёртв и в червях.
***
- А какой он, Сергий сей?
- Я, Владимир, сам не видал, – отвечает Андрей, с шумом всасывая суп из ложки, – но слышал, что он – как самый великий князь и даже больше: сияет весь!
Поселянина Владимира разговор этот окончательно подвигает на то, чтобы отправиться в дальний путь посмотреть на святого. Монахи усердно трудятся, когда Владимир стучится в ворота монастыря.
«Где святой Сергий?» – спрашивает он почти сразу, войдя в ворота. Макарий перехватывает дрова, чтобы высвободить руку, и указывает на преподобного, копающего на огороде землю. Восторженное ожидание на лице Владимира меняется на разочарование: «Я пришёл издалека посмотреть на пророка, а вы мне сироту указываете. Никакой не вижу в нём чести, величества и славы. Ни одежд красивых и многоцветных, но всё худое, всё нищенское, всё сиротское. Не до того я ещё неразумен, чтобы принять сего бедняка за именитого Сергия».
Подходит Сергий: «Издалека? Видать, голодный? Милости просим в трапезную». Смущённый Владимир молча ест поставленную в миске кашу и запивает её водой. «Не скорби из-за моего вида сиротского. Того, кого хочешь увидеть, вскоре увидишь». «Сергий, – возбуждённо входит в трапезную Симон, – там князь Дмитрий прибыл для встречи с тобой!»
Красочные одежды, лоснящийся вороной, охрана из ратников-великанов... Всё в князе указывало на силу и богатство. «И что он видит в этом бедняке-отшельнике? – думается Владимиру. – О чём они там могут говорить? Что у них общего?»
Распрощавшись с Дмитрием, Сергий сразу подходит к Владимиру, а тот – в ноги ему: «Прости, прости мя, грешного. Не поверил сразу в тебя. Худость монастырская твоя в заблуждение ввела... Прими меня». – «Не скорби, чадо, – отвечает Сергий. – Только ты один истинно познал меня, не найдя ничего особенного. Прочие же все соблазнились, называя меня великим. А в обители нашей место есть для всех алчущих Света Господнего. Оставайся».
***
«И молоко уже не помогает, – сидя склонившись и покачиваясь, как кучер, размышляет митрополит Алексий, приложив руку к верхней части живота. – Раньше только весной и осенью здесь сжимало и ныло, а сейчас вот летом прихватило. И ведь всегда се чему-то недоброму предшествует: свора князей, падение в грех иноков… Будто в утробе моей всё сперва случается, а лишь затем снаружи». И чтобы не уйти в уныние, митрополит горячо стал молиться.
- Владыко, – прерывает его уединение послушник-писарь, – из монастыря Святой Троицы к Вам. Говорят, что Сергий покинул монастырь. На Киржачи новый воздвигает.
- Истинно, владыко, – взволнованно говорят монахи. – Упроси Сергия вернуться. Скорбь и упадок в обители. Заменить Сергия некому.
***
«Нас митрополит Алексий послал уговаривать тебя вернуться, – отвечает старший архимандрит на вопрошающий взгляд Сергия, удивлённого появлением двух столь больших гостей в его новом поселении. – Понимаем тебя. Что может быть слаще, чем жить в уединении, в свободе от людских сплетен, лести, зависти, янства, нечистоты, суеты… Но разве не самым торным путём идти учат нас писания? Не ты ли учил всегда и являл пример трудности претерпевать? Так что же сейчас смалодушничал?» Стыдно стало Сергию, и молитва о прощении, как колокол, загудела в нём, а на глаза накатились слёзы. «Прав владыко. И ослушаться я не вправе, – обратился Сергий к братьям, недавно поселившимся на Киржачи. – Вы же оставайтесь здесь. Негоже останавливаться на полдороге. Я буду за вас молиться».
***
Молчаливо стоит Сергий у церкви монастыря Святой Троицы. Подбегают с гулом монахи, и гул исчезает в тишине, исходящей от Сергия и тех, кто подбежал прежде. И когда собрались все, казалось, что даже моросящий дождь прекратил свой шёпот, чтобы приобщиться к этой общей молчаливой радости. И вдруг Сергий запел, а братья подхватили. Дождь прекратился, на лицах заиграли лучи солнца, и над монастырём широкой двойной полосой изогнулась радуга.
***
Митрополит благословляет пришедшего по его просьбе Сергия со словами:
- Благослови же и ты меня, игумен.
Сергий вопрошенно поднимает взгляд на лицо митрополита.
- Нездоровится мне, – поясняет Алексий. – Видно, Господь к Себе призывает… Когда, скажи, Сергий, меж князьями единенье будет? И года не проходит без брани. Вот снова Олег Рязанский свирепствует.
- Так ведь и меж духовными людьми согласия мало. Что уж о мирянах говорить, тем паче о жаждущих богатства, славы и власти. Вот ежели в монастырях, в церквях истинное братство воцарится, то и в мирской жизни мира больше будет.
- Истину говоришь! Вот, возьми, – Алексий протягивает Сергию золотой крест.
- Прости, владыко, ибо от юности не был златоносцем, а в старости ещё более хочу в нищете пребывать.
- Знаю, возлюбленный, что это так, но сотвори послушание и прими от нас подаваемое тебе благословение, – надевает на Сергия святыню. – Да будет известно, блаженный, ради чего призвал тебя. Управлял я Богом вручённой мне Российской митрополиею, как Он хотел, а ныне вижу себя приближающимся к концу. Так как не знаю дня смерти моей, то желаю ещё при жизни моей обрести мужа, который мог бы после смерти моей пасти стадо Христово. Не нахожу же никого, кроме тебя одного. Знаю же, что и великодержавные князья, и все люди мирские, и духовные все до последнего любят тебя и никого, кроме тебя, на митрополичий престол не потребуют поставить, поскольку ты достоин его. Сегодня же, преподобный, прими сан епископский, а после моей кончины и престол примешь.
- Прости меня, владыко, ибо выше моих сил хочешь возложить на меня бремя. Но этого не случится никогда. Кто я такой, грешный и худейший из людей? Разве дерзну такого сана коснуться? Владыко святой, если не хочешь изгнать худость мою из этих пределов и от слуха Твоего, никогда больше не говори мне об этом и не разрешай никому, да не постыдят меня такими словами, поскольку никто никогда не сможет обрести во мне на это изволения.
***
«Дмитрий разбил войско Бегича, мой повелитель», – с волнением в голосе сообщил Мамаю Челубей. Мамай с силой сжимает рукоятку ятагана, и его глаза засверкали злостью: «Собака! Ему нужен урок, и он его получит! Постарайся договориться о поддержке Ягайло и Олега Рязанского».
***
- Дмитрий Иванович, наши люди прознали: Мамай собирает войско и заручился поддержкой Литвы и Рязани. Их отряды хотят соединиться на Оке.
- Нельзя допустить сего! Мы встретим басурман раньше, на Дону.
***
15 августа 1380 года. Гонцы разбегаются по земле русской: «Дмитрий Иванович призывает к единению против орды Мамайской!» – сообщают они князьям и простому люду в городах и сёлах.
И потянулись со всех краёв воины в Москву и Коломну.
27 августа 1380 года. Звон колоколов. Солнце слепит глаза и отражается в доспехах тысяч и тысяч лучших воинов. Дмитрий, сидящий на белом коне, будто забывает, где он, и видит недавнюю встречу свою с Сергием. Ясно звучат напутственные слова Сергия: «Иди, отвергши сомнение, против варваров, и Бог поможет тебе. Врагов победишь и здоровым в своё отечество возвратишься».
***
Ночь. Сергий без устали молится, а на рассвете уходит на реку. Безмолвно смотрит на рассветные краски текущей воды и начинает видеть…
Войска Дмитрия и Мамая стоят друг против друга. Заржали, поставленные на дыбы кони Пересвета и Челубея, пустились вскачь под воинственные крики того и другого войска, как будто догнать стремясь наконечник копья, нацеленного на противника…
Тучи нечисти сгущаются над созерцающим Сергием. Вскрикивает он от жгучей боли вместе с воинами, пронзившими копьями друг друга. Кажется, тьма полностью охватила святого. Из глубины сердца взмолился он к силе небесной, и засияло тело его, как светило!
«Сергий, Сергий…» – шепчет умирающий на земле Пересвет, а затем видит реку и Сергия, молящегося на берегу. Архангелы охраняют покой старца. «Сергий, Сергий, я здесь… видишь меня?» – продолжает шептать Пересвет.
«Вижу, вижу, дитя, – Пересвет слышит голос Учителя. – Всё хорошо, ты вернулся».
Солнце выглядывает из облаков. Воины Дмитрия ликуют. В стане противника, напротив, смятение: непобедимый Челубей выбит из седла и мёртв.
«Вперёд!» – взревел Мамай, и монголы устремляются на передовой полк Дмитрия. Лязг, храп коней, звериные крики бьющихся и поверженных, отрубленные части тел и кровь…
«Отступать некуда! Некуда! Позади овраги!» – кричит Дмитрий, сражающийся в доспехах рядового. Но поспевает резервный полк с левого фланга. Войско Мамая вынужденно смещается влево. Но тут с тыла и слева ему наносит удар засадный полк Дмитрия. Ратники Дмитрия идут в наступление, завершающееся полной их победой.
***
Стефан Пермский идёт по лесу и вспоминает: «Сергий же здесь неподалеку!» Молится и кланяется в сторону монастыря. Сергий обедает и вдруг останавливает поднесённую к губам ложку с супом, кладёт её в тарелку, чтобы освободить от неё руку. Прикладывает обе руки к груди и кланяется стене в течение минуты. Затем выпрямляется и видит недоуменно смотрящих на него монахов. «Это я не стене, а игумену Стефану. В лесу, недалече, помнит о нас».
***
Икона Пречистой Богоматери лучится и мироточит. Сергий в самоуглублении. «Чадо, трезвись и бодрствуй: чудное посещение в сей час должно произойти», – не открывая глаз, обращается Сергий к стоявшему рядом послушнику Михею. И тут раздаётся голос: «Пречистая грядёт!» Церковь озаряется, и появляются Пречистая и два апостола: Пётр и Иоанн. Пал к Её Стопам из Света святой. «Не ужасайся, избранник мой, я пришла посетить тебя. Услышана молитва твоя об учениках твоих и об обители твоей. Не скорби, ибо отныне она всем будет изобиловать. Не только при жизни твоей, но и по смерти неотступно буду заботиться об обители, всё необходимое подавая ей неоскудно и сохраняя её и покрывая».
Исчезает Пречистая, но долго не встаёт с колен старец, молитвенно слушая музыку небесную, звучащую внутри. Церковь же продолжает сиять нездешним светом и благоухает. В оконце сияют звёзды, луна и лес серебрится. Затем начинают петь птахи лесные, звёзды меркнут, и лес становится золотым. Наступило утро.
|